День новый — с полночи или с утра?
Где истина? Она среди сомнений.
Зло явится в познании добра:
чем ярче свет, тем мстительнее тени.

Ласкают «эго» просьбы и мольбы,
лелеет страх изящное уродство.
Ущербна страсть без капельки любви,
как и прощение без благородства.

Живая плоть похожа на муляж —
истертых красок порванное время.
Ложатся маски ночью на трельяж,
уставшие нести чужое бремя.

Я искал этот путь по преданиям,
среди литургий и грехов,
по книгам и предсказаниям,
по строкам забытых стихов.

Поклонившись старинному посоху,
помедлив чуть-чуть на краю,
я пошел по воде аки по суху —
по плененному стужей ручью.

Затрещал он с обидой, с упреками:
Где ты был пока я замерзал?
Шел сюда ты чужими дорогами,
вот поэтому и опоздал.

Один кивок, одно лишь слово —
Мир раскололся пополам.
А всё, что было в нем святого,
потеряно у входа в Храм.

Настигнет кара иль награда
за то, что недругу солжешь?
Благословенна ли та правда,
которой друга предаешь?

Дорожка не коврик:
огромным коврищем —
до горизонта травою ласкучей.
Помня крики на пепелище,
жажду грозы.
Настоящей!
Гремучей!

Думать о прошлом — почти что крамола.
Нахохлились птицы. Что за примета?
Соломинка ногу вдруг уколола…
Как быстро всё высохло.
Странное лето.

Я вдруг ослеп ко всем цветам,
в одну все краски слились.
Я мир читаю по чертам,
которые мне снились.

Теперь их вижу наяву,
я в них преображаюсь,
читаю по чертам судьбу
и в краске растворяюсь.

Звуки летят, как осколки,
урывками, словно в бреду.
Воем надрывным волки
пугают иль кличут беду.

Сомнения — липкие тени,
прячутся за углом,
безжалостные привидения
вползают в заброшенный дом.

И только свеча на камине —
единственный светоч во тьме,
на закопченной глине
шлет знамение мне.

Блики сливаются в знаки
и тают бесследно в ночи.
А я, оставаясь во мраке,
читаю посланье свечи.

С матом яростным, разухабистым,
под дождем мы пируем градистым.
Но безрадостна песня застольная —
в веригах душа — подневольная.
У друг друга не просим прощения
за злобу и унижения.
Тесного стойла пленники —
и лошади, и наездники.

Вечер сбежал беззвучно, безропотно,
месяц по звездам судьбу ворожил,
а некто невидимый ласковым шепотом
о странных вещах со мной говорил.

Он обещал от невзгод избавленье
и призывал всё с начала начать.
Я же нуждался только в прощенье,
и тихо спросил: К чему мне опять?

Голос затих, пораженный смятеньем —
так мало просил от меня он взамен.
Новая жизнь! Он сулил возрожденье!
А я сомневался и думал: Зачем?

Звездой мерцающей, тревожной
я пробудился ото сна.
И вдруг услышал — безнадежно
звезде той вторит тишина.

В безмолвье этом бился, рвался
таимый долго зовный крик.
И этим зовом наполнялся
в росу упавший звездный блик.

И безысходною печалью
пронизан был холодный свет,
меня манивший тайной далью,
где нет ни скорби, ни сует.

Искривленные лица не плод наваждений,
звериный оскал невозможно запрятать.
Мой взгляд убегает от их отражений —
я в комнате смеха, а хочется плакать.

Сожаления топью бездонною
тянут вниз, сулят отречение.
А победу, как миф иллюзорную,
превращают в твое поражение,

За забором высоким не спрятаться,
молитвою не откреститься.
Слабость не может раскаяться,
зато она может глумиться.

Бегством в полон одиночества
не обрести искупления.
Лживы бывают пророчества,
правдивы — лишь откровения.

Проклятущая это пора:
ветра нет и такая жара.
Так и льется рекой чушь,
а в награду звучит туш.

Даже редкие капли Дождя
иссушают во имя вождя,
и речами под звуки фанфар
призывают великий пожар.

Затянувшаяся игра,
безмыслие и мишура.
Всё больше высохших душ.
Пустота и безверие.
Сушь!

С Парнаса на Олимп я прикатил,
там ждал Сатир — проказник и повеса.
Меня и нимф он щедро угостил
амброзией, украденной у Зевса.

Я им о прошлом спьяну ворожил,
слагал им оды, больше всё хмелея,
и палача лишь взглядом проводил,
когда летел казнить тот Прометея.

Не скоро я расслышал скорбный глас —
меня корил он, требовал ответа…
И я вернулся снова на Парнас —
Олимп совсем не место для поэта.

Тонкою иглою
в сердца я пробралась.
Вы протянули руки,
чтоб я не сорвалась.

Вдруг странную прохладу
принесла река.
Ушла от водопада,
смотрю издалека.

Унесена я в небо
прощальною волной.
Вам не дарила хлеба,
но поделюсь мечтой.

А строки словно брызги,
надеюсь — на века.
Ну что ж… До новой жизни.
Пока. Пока. Пока.

Так много лжи в строках и между строк,
но люди верят, к своему несчастью —
в отечестве моем всегда лишь тот пророк,
кто облечен не совестью, а властью.

Веселое вино на дне бокала,
а в каждой ноте драма и укор.
В ночи фантазия впервые прозвучала,
назвал ее он просто: «Ре минор».

Веками мы захватчиков боимся
и ненавидим всяких чужаков.
Своими же подонками гордимся
и привечаем местных подлецов.

Завидуем ворам особо ловким,
оправдываем хамов и лжецов.
И как в дурмане — с водкой и без водки,
целуем в жопу властных наглецов.

Не церковь, небо нас объединяет.
К нам одинаков солнечный восход.
И тот глупец, кто искренне считает,
что Богом избран был его народ.

Различны мы, но общей мы природы,
богов с небес не брали мы взаймы.
И вовсе не Господь избрал народы,
а это Господа избрали мы.

О как их много! Как они привычны
к лукавству, унижению  и лжи.
Они спесивы, алчны, безразличны:
средь них вельможи, стражи и пажи.

Служить готовы каждому злодею,
их легионы — невозможно счесть.
Для них обычна фраза: «честь имею!»,
но неизвестно, что такое Честь.

Враждебны им любой талант и гений,
свободный разум им грозит бедой.
Вот отчего уж много поколений
они их рвут и гонят всей ордой.

За то, что гений смеет быть звездою,
служить стране блуждающей во мгле,
сражаться так отчаянно со тьмою,
всегда воюя в явном меньшинстве.

Не победить их, возводя остроги.
За подвиг сей им низко поклонюсь.
Пою я славу гениям немногим,
прославившим навеки Русь!

Мы обретаемся в мире безбожном,
к Господу ходим лишь изредка в гости,
каемся там покаянием ложным,
ничего не даем, а только лишь просим.

В храмах звучат мольбы и стенанья —
вместо любви бессмысленность слов.
Просить прощение без покаянья —
один из самых тяжких грехов.