Прощаясь с прошлым безвозвратным,
не я исход мой изберу.
Кем стану:
Полем благодатным?
Или песчинкой на ветру?
Одной рассветною росинкой,
средь не услышанных шагов?
Иль высохшей давно слезинкой,
упавшей с белых облаков?

Я прошел по лугý, не заметив цветов,
пересмешника слышал, но не узнал,
растерял, промотал, всё богатство миров.
Возможно, не то и не там я искал.

Всё чаще минувшее вижу во сне,
чувства бегут — вдруг стали пугливы.
Привык я валяться в душистой траве,
а тут волдыри от жгучей крапивы.

Не шляпу, жизнь надел я набекрень —
разбросаны обрывки и наброски.
Я лунный свет накинул на плетень,
закрывший, словно занавес, подмостки.

Я протираю небо по утрам,
дождем грибным тоску с души смываю,
дарю слова неведомым устам
и незнакомцев за свой стол сажаю.

Делю их груз пороков и грехов,
черпая силы в тайнах мирозданья.
И чтоб не слышать лязг своих оков,
слова любви шепчу, как заклинанья.

Меня накрыло тучею бордовой,
дождя ни капли так и не пролившей,
Я укрываюсь ею как покровом,
пропахшим переспелой вишней.

К забытому истоку припадаю —
течет в нем боль, что так и не простила.
Калитку на ночь плотно прикрываю,
а то кручина в гости зачастила.

День похорон — прощаемся с надеждой —
она грозит растаять без следа,
нас одарив смиренностью безбрежной,
с последними остатками стыда.

И тихий плач — его никто не слышит,
чужая боль не значит ничего.
Лишь странный звук — то люди словно мыши,
пищат о том, что всё предрешено…

Незримый страх расплаты и утраты,
в речах всё больше фальшь и клевета…
Но в море лжи слова не виноваты —
их отравляют лживые уста.

За красотою прячется уродство —
душа в благом и подлости одна.
Небесный свод — предел для благородства,
у мерзости же, не бывает дна.

Река застыла — крепко спит,
плененная зимою.
Дитя на берегу сидит,
припав к скале щекою.

Никто здесь в сумрачной тиши
не ранит, не унизит.
В холодном камне нет души,
а значит — не обидит.

Что нужно было испытать:
Предательство? Прозренье?
Какую муку, чтоб искать
у камня утешенье?

Топором по корням.
С размаху!
По ветвям.
Остервенело!
Палачи окружили плаху:
Дайте дело нам!
Дайте дело!
Рвутся все рубануть и напиться —
Клич разносится громкий.
Страстный!
А из ран сок деревьев сочится,
по рукам и по лицам.
Красный!

Пророчите, что участь незавидна.
Анафема? И в этом вы вольны.
Моя вина пред вами очевидна:
я просто верую не так, как вы.

Мы разные.
Вы держитесь за «ветхость»,
а я услышал зов иных дорог.
Для вас важнее ваша церковь,
а мне для Веры нужен только Бог.

Я видел чудо: свод бездонный,
там юный ангел танцевал,
кружился и в сачок огромный,
смеясь, он звезды собирал.

Вдруг строгий голос он услышал,
смиренно сел на облака,
и тут нечаянно рассыпал
на землю звезды из сачка.

Под этим дивным звездопадом
я завороженный стоял —
смотрел как тают звезды рядом
и, не сдержавшись, зарыдал.

Века текли, а род людской метался,
так словно всех сразила слепота.
Я между них, как пилигрим скитался,
среди казненных с Верой во Христа.

Я видел ужас — как их жгли и рвали,
знак отреченья ждали до конца.
И запытав, голодным псам бросали
еще живые теплые сердца…

Устав от крови, человек очнулся —
потомки жертв на кафедры взошли.
Но скоро Бог от горя содрогнулся —
те палачей во зверствах превзошли…

Прошли года, мир вроде изменился,
и сонм святых теперь его хранит.
Но отчего Сын Божий преклонился
и нас о милосердии молит?

Но мы не слышим! Заложило уши.
Застыла церковь. И почти пуста.
А мы бездумно губим наши души
и распинаем заново Христа.

Просторно, но теснимо княжество,
так много алчности — не мудрости.
А раб, помноженный на ханжество,
в залоге у духовной скудости.

Не смертью страшен — полоном,
запрет в клети, да еще высмеет.
Надежда обернется вороном —
моей беде он глаз не выклюет.

Что гению, и что бездарности
отмерили излишек трусости.
Голос тихнет от усталости,
а больше от своей ненужности.

Ветрена, дырява и бесстыдна память —
всё в ней зарастает сором и быльем,
вечно вор лукавый норовит ограбить,
называя древо бесполезным пнем.

Всё это было.
Всё это будет.
Этим днем.
Иль завтра.
Иль когда-нибудь.
Кто-то будет помнить.
Большинство забудет,
что лежал здесь прежде выстраданный путь.

Спутались границы вечной тьмы и света,
истина скатилась с древнего кольца:
Как ни умоляй, но пройдет и это —
не найти начало, не сыскать конца.

Обрывки фраз на скомканном листе —
Они кричат.
Пронзают тишину.
А лунный свет на стареньком холсте
мостит дорогу в холод. В вышину.

Но нет ответа в строках на полу:
Припасть к земле?
Или над ней взлететь?
И вот прильнув к замерзшему стеклу,
я в нем пытаюсь небо разглядеть…

Ушедшее время подобно туману,
приходит во время бессонных ночей —
брожу по прошлому, как по чулану,
среди заброшенных старых вещей.

Нет места на полках и пыльном полу,
так много скопилось — кладезь бездонная.
А вот и шкатулка в дальнем углу,
в которой хранится всё не свершенное.

Ее открывая, я не ропщу,
лишь груз сожалений со мною прокравшихся.
Зачем же я здесь? И что я ищу?
Пришел на свидание с несостоявшимся.

Настанет миг — придется нам проститься:
Покончив с миром, к вечности  уйдя,
я в ад сойду — и буду о тебе молиться,
а если в рай — там буду ждать тебя.

Шум крыльев одинокой птицы
туман встревожил у реки.
В протяжном скрипе половицы
мне слышатся твои шаги.

Но нет. То дом со старой вишней,
меня пустивший на постой,
мне говорит:
«И здесь ты лишний.
Средь сонма страждущих — чужой.

И не рука, а лишь виденье
вело тебя в чертог пустой.
Ты думал — Божье провиденье,
а то был помысел людской».

На день рождения вселенной
совсем недавно был я зван —
в пустыне темной и безбрежной
рождался первый океан.

В безмолвье прозвучала лира —
ни звезд, ни солнца, ни планет:
вдвоем мы у истока мира,
где даже Бога еще нет.

Взывая к первому восходу,
собою тьму разорвала:
будила музыка природу —
так лира Господа звала.

На берегу у вод забвенья
я с вами вместе погрущу.
Вы не попросите прощенья,
но я вас все равно прощу.

И прошепчу вам заклинанье —
ни власти в нем, ни колдовства,
а только позднее признанье
у врат в объятья Божества.

Ночная мгла.
Лишь отсвет лунный
пески зыбучие ласкал:
Бродил в пустыне ангел юный,
как будто что-то там искал.
И вдруг вскричал: «Прости! Я внемлю!»,
впервые волю дав слезам.
Тут небо бросилось на землю
и превратилось в океан.

Крылом ударила. Не по воде. По памяти.
Гладь встрепенулась годовыми кольцами.
И вот стою в толпе на стертой паперти,
где нищие смешались с богомольцами.

Звенящий страх и будничность предательства
вступали в битву с мыслями мятежными.
Творили гении на грани помешательства,
оплеванные злобными невеждами.